В 1926 году вышло в свет первое прозаическое произведение Набокова - роман «Машенька». По этому поводу журнал «Нива» написал: «Себя и свою судьбу в разных вариациях Набоков, развлекаясь, неустанно вышивает по канве своих произведений. Но не только свою, хотя едва ли кто-то интересовал Набокова больше, чем он сам. Это ещё и судьба целого человеческого типа - русского интеллигента-эмигранта». Действительно, для Набокова жизнь на чужбине оказалась всё же довольно тяжёлой. Утешением становилось прошлое, в котором были светлые чувства, любовь, совсем другой мир. Поэтому роман основан на воспоминаниях. Фабулы как таковой нет, содержание разворачивается как поток сознания: диалоги действующих лиц, внутренние монологи главного героя, описания места действия перемежаются.

Главный герой романа, Лев Глебович Ганин, оказавшись в эмиграции, утратил какие-то важнейшие свойства личности. Он живёт в пансионе, который ему не нужен и не интересен, его обитатели представляются Ганину жалкими, да и сам он, как и прочие эмигранты, никому не нужен. Ганин тоскует, иногда он не может решить, что делать: «переменить ли положение тела, встать ли, чтобы пойти и вымыть руки, отворить ли окно...». «Сумеречное наважденье» - вот определение, которое даёт автор состоянию своего героя. Хотя роман относится к раннему периоду творчества Набокова и является, пожалуй, самым «классическим» из всех созданных им произведений, но характерная для писателя игра с читателем присутствует и здесь. Неясно, что же служит первопричиной: то ли душевные переживания деформируют внешний мир, то ли, напротив, уродливая действительность омертвляет душу. Возникает ощущение, что писатель поставил друг перед другом два кривых зеркала, изображения в которых уродливо преломляются, удваиваясь и утраиваясь.

Роман «Машенька» выстроен как воспоминание героя о прежней жизни в России, оборванной революцией и Гражданской войной; повествование ведётся от третьего лица. В жизни Ганина до эмиграции было одно важное событие - его любовь к Машеньке, которая осталась на родине и утрачена вместе с ней. Но совершенно неожиданно Ганин узнаёт в изображённой на фотографии женщине, жене соседа по берлинскому пансиону Алфёрова, свою Машеньку. Она должна приехать в Берлин, и этот ожидаемый приезд оживляет героя. Тяжкая тоска Ганина проходит, его душа заполняется воспоминаниями о прежнем: комнате в петербургском доме, загородной усадьбе, трёх тополях, амбаре с расписным окном, даже о мелькании спиц велосипедного колеса. Ганин вновь словно погружается в мир России, сохраняющий поэзию «дворянских гнёзд» и теплоту родственных отношений. Событий происходило много, и автор отбирает наиболее значимые из них. Ганин воспринимает образ Машеньки как «знак, зов, вопрос, брошенный в небо», и на этот вопрос он вдруг получает «самоцветный, восхитительный ответ». Встреча с Машенькой должна стать чудом, возвращением в тот мир, в котором Ганин только и мог быть счастлив. Сделав всё, чтобы помешать соседу встретить жену, Ганин оказывается на вокзале. В момент остановки поезда, на котором приехала она, он чувствует, что эта встреча невозможна. И уезжает на другой вокзал, чтобы покинуть город.

Казалось бы, в романе предполагается ситуация любовного треугольника, и развитие сюжета подталкивает к этому. Но Набоков отбрасывает традиционный финал. Глубинные переживания Ганина для него намного важнее, чем нюансы отношений героев. Отказ Ганина от встречи с любимой имеет не психологическую, а скорее философскую мотивировку. Он понимает, что встреча не нужна, даже невозможна, не потому, что она влечёт за собой неизбежные психологические проблемы, а потому, что нельзя повернуть время назад. Это могло бы привести к подчинению прошлому и, следовательно, отказу от самого себя, что вообще невозможно для героев Набокова.

В романе «Машенька» Набоков впервые обращается к темам, которые затем будут неоднократно появляться в его творчестве. Это тема утраченной России, выступающей как образ потерянного рая и счастья юности, тема воспоминания, одновременно противостоящего всё уничтожающему времени и терпящего неудачу в этой тщетной борьбе.

Образ главного героя, Ганина, очень типичен для творчества В. Набокова. В его произведениях всё время появляются неустроенные, «потерявшиеся» эмигранты. Пыльный пансион неприятен Ганину, потому что он никогда не заменит родину. Проживающих в пансионе - Ганина, учителя математики Алфёрова, старого русского поэта Подтягина, Клары, смешливых танцовщиков - объединяет ненужность, какая-то выключенность из жизни. Возникает вопрос: а зачем они живут? Ганин снимается в кинематографе, продавая свою тень. Стоит ли жить ради того, чтобы «вставать и ездить в типографию каждое утро», как это делает Клара? Или «искать ангажемент», как ищут его танцовщики? Унижаться, клянчить визу, объясняясь на плохом немецком языке, как вынужден это делать Подтягин? Цели, которая оправдывала бы это жалкое существование, ни у кого из них нет. Все они не думают о будущем, не стремятся устроиться, наладить жизнь, живя оним днём. И прошлое, и предполагаемое будущее осталось в России. Но признаться себе в этом - значит сказать себе правду о себе самом. После этого нужно делать какие-то выводы, но как тогда жить, как заполнять скучные дни? И жизнь заполняется мелкими страстями, романчиками, суетой. «Подтягин заходил в комнату хозяйки пансиона, поглаживая чёрную ласковую таксу, пощипывал её уши, бородавку на серой мордочке и рассказывал о своей стариковской, мучительной болезни и о том, что он уже давно хлопочет о визе в Париж, где очень дёшевы булавки и красное вино».

Связь Ганина с Людмилой ни на секунду не оставляет ощущения, что речь идёт о любви. Но это не любовь: «И тоскуя и стыдясь, он чувствовал, как бессмысленная нежность, - печальная теплота, оставшаяся там, где очень мимолетно скользнула когда-то любовь, - заставляет его прижиматься без страсти к пурпурной резине её поддающихся губ...» Была ли у Ганина настоящая любовь? Когда совсем мальчиком встретил он Машеньку, то полюбил не её, а свою мечту, придуманный им идеал женщины. Машенька оказалась недостойной его. Он любил тишину, уединение, красоту, искал гармонию. Она же была легкомысленна, тянула его в толпу. А «он чувствовал, что от этих встреч мельчает истинная любовь». В мире Набокова счастливая любовь невозможна. Она или связана с изменой, или же герои вообще не знают, что такое любовь. Индивидуалистический пафос, страх подчинения другому человеку, страх возможности его суда заставляют героев Набокова забыть о ней. Часто в основе сюжета произведений писателя любовный треугольник. Но накала страстей, благородства чувств в его произведениях найти невозможно, история выглядит пошлой и скучной.

Для романа «Машенька» характерны черты, проявившиеся и в дальнейшем творчестве Набокова. Это игра литературными цитатами и построение текста на ускользающих и вновь проявляющихся лейтмотивах и образах. Здесь становятся самостоятельными и значимыми звуки (от соловьиного пения, означающего природное начало и прошлое, до шума поезда и трамвая, олицетворяющих мир техники и настоящее), запахи, повторяющиеся образы - поезда, трамваи, свет, тени, сравнения героев с птицами. Набоков, говоря о встречах и расставаниях героев, несомненно, намекал читателю на сюжет «Евгения Онегина». Также внимательный читатель может найти в романе образы, характерные для лирики А.А. Фета (соловей и роза), А.А. Блока (свидания в метель, героиня в снегу). При этом героиня, чьё имя вынесено в заглавие романа, на его страницах не появилась ни разу, и реальность её существования иногда кажется сомнительной. Игра с иллюзиями и реминисценциями ведётся постоянно.

Набоков активно использует традиционные для русской литературы приёмы. Автор обращается к свойственным Чехову приёмам детализации, насыщает мир запахами и красками, как Бунин. В первую очередь это связано с призрачным образом главной героини. Современные Набокову критики называли «Машеньку» «нарциссистским романом», предполагали, что автор постоянно «самоотражается» в своих героях, помещая в центр повествования личность, наделённую недюжинным интеллектом и способную на сильную страсть. Развития характера нет, сюжет превращается в поток сознания. Многие современники не приняли роман, так как в нём не было динамично развивающегося сюжета и счастливого разрешения конфликта. Набоков писал о том «меблированном» пространстве эмиграции, в котором отныне предстояло жить ему и его героям. Россия осталась в воспоминаниях и снах, и с этой реальностью следовало считаться.

Главный герой произведения, русский эмигрант, живущий в Берлине в дешёвом пансионе. Жил он в нём уже 3 месяца, но постоянно хотел съехать. В последнее время он стал вялым и угрюмым, а раньше был такой живой – на руках ходил, мог стул зубами поднять – энергия била через край.

Алферов, Алексей Иванович

Сосед Ганина по пансиону, муж Машеньки. Он женился на ней в 1919 году, а через год был вынужден уехать, оставив её в России. Теперь, через четыре года,­ она приезжает к нему, и он просто не может её дождаться. За несколько дней до приезда он показывает её карточку Ганину и тот с ужасом узнаёт в ней свою первую любовь, которую он любит до сих пор. Он решает перехватить её с поезда и уехать с ней, но в последний момент передумывает и уезжает один.

Машенька

Жена Алфёрова и первая любовь Ганина. Она отчаянно любила Ганина много лет. Сначала, после знакомства на даче, потом в Санкт-Петербурге. Когда Ганин её отверг, она всё равно продолжала его любить, писала ему письма на фронт, пыталась поддерживать с ним отношения. В 1919 году вышла замуж за Алфёрова, который через год оставил её в России, а сам уехал в Европу. Она с большим трудом смогла выжить четыре года и сейчас едет к мужу, в Берлин. Она не знает, что в одном пансионе с ним живёт Ганин, который задумал перехватить её с поезда, но так и не решился.

Подтягин, Антон Сергеевич

Сосед Ганина по пансиону, бывший российский поэт, ныне старик, который совсем пал духом. Он пытается выехать во Францию, к племяннице, но никак не может получить визу. У Подтягина частенько случаются сердечные припадки, и он боится, что скоро умрёт. Почти получив, наконец, визу, он теряет паспорт и это совсем добивает его. Автор оставляет его совершенно разбитым, лежащим на кровати после очередного сердечного приступа.

Клара

Соседка Ганина по пансиону, подруга его любовницы Людмилы. Кларе 26 лет, она полногрудая девушка, которая тайно любит Ганина. Даже однажды заметив Ганина в комнате у Алфёрова, и решив, что он хочет своровать у того деньги, не стала выдавать его, и даже продолжала его любить. Клара очень несчастна, после ухода Ганина она долго плачет.

Людмила

Любовница Ганина, которую он разлюбил, сразу же после первой проведённой с ней ночи. Он всё пытается с ней расстаться, но никак не может решиться на это. В конце концов, он решается и грубо её бросает. Она делает некоторые попытки помириться, пишет ему письмо, но он не отвечает.

Колин и Горноцветов

Соседи Ганина по пансиону, танцоры, живущие в одной комнате семьёй. Они оба были маленького роста, худые, но с мускулистыми ногами. В Берлин они приехали с Балкан в поисках места, где они могли танцевать. В конце произведения, им улыбнётся удача, и они найдут ангажемент.

Лидия Николаевна Дорн

Хозяйка пансиона, где живут все герои. Она 20 лет прожила в браке с немцем, но­ в позапрошлом году он умер от воспаления мозга. Она не растерялась, сняла квартиру, обставила её своей мебелью, немного докупила и открыла пансион для русских. Сама она была старушка маленькая, странноватая и тихая. Жила хозяйка в самой маленькой комнате. Для помощи держала кухарку Эрику.

Эрика

Кухарка в пансионе, крупная, рыжая женщина.

Куницын

Эпизодический персонаж, гость Подтягина, бывший его одноклассник, который тоже живёт в Берлине, но презирает поэта. После ухода сунул Подтягину 20 марок в руку, чем очень его обидел.

О романе Набокова «Машенька» {359}

«Машеньку», свой первый роман (ставший последним из переведенных автором на английский язык), Набоков считал «пробой пора». Альфред Аппель вспоминает, что на всех подписанных ему книгах Набоков нарисовал бабочку и лишь на берлинском издании «Машеньки» (1926) «яйцо», «личинку» и «куколку», «Как то и пристали первому роману, где метаморфозы навсегда остались незавершенными» . В настоящей работе мы попытаемся проследить «зачатки» зрелой набоковской прозы, содержащиеся в первом его романе.

Анализу «Машеньки» посвящен ряд работ отечественных и зарубежных ученых. Исследователи выделяли литературные ассоциации и реминисценции: «пушкинскую тему», переклички с Фетом (стихотворение Фета «Соловей и роза» Нора Букс считает доминантной метафорой романа), аналогии с Данте . Были выявлены некоторые сквозные мотивы произведения: например, мотив тени, восходящий к понести Шамиссо «Удивительная история Питера Шлемиля» . Выла предпринята попытки включить «Машеньку» в концепцию мета-романа .

Обратим внимание на функции некоторых элементов текста, исходя из «презумпции неслучайности любого слова» .

«Двоемирие» как одна из основных особенностей набоковской прозы не раз отмечалось исследователями. В «Машеньке» посредством монтажа искусно переплетаются два художественных пространства: «реальный» берлинский мир и «воображаемый» мир воспоминаний героя. Прошлое «проходит ровным узором через берлинские будни» . Посмотрим, как организованы эти миры. «Реальное» пространство — это прежде всего пространство русского пансиона. В первых строках второй главы Набоков вводит сквозную метафору «дом-поезд»: в пансионе «день-деньской и добрую часть ночи слышны поезда городской железной дороги, и оттого казалось, что весь дом медленно едет куда-то» (37). Метафора, трансформируясь, проходит через весь текст (ср.: «Кларе казалось, что она живет в стеклянном доме, колеблющемся и плывущем куда-то. Шум поездов добирался и сюда… кровать как будто поднималась и покачивалась» (61)). Некоторые детали интерьера усиливают этот образ: дубовый баул в прихожей, тесный коридор, окна, выходящие на полотно железной дороги с одной стороны и на железнодорожный мост с другой. Пансион предстает как временное пристанище дли постоянно сменяющих друг друга жильцов — пассажиров. Интерьер описан Набоковым очень обстоятельно. Мебель, распределенная хозяйкой пансиона в номера постояльцев, не раз всплывает в тексте, закрепляя «эффект реальности» (термин Р. Барта). Письменный стол с «железной чернильницей в виде жабы и с глубоким, как трюм, средним, ящиком» (38) достался Алферову, и в этом трюме будет заточена фотография Машеньки («…вот здесь у меня в столе карточки» (52)). В зеркало, висящее над баулом, о наличии которого также говорится во второй главе, Ганин увидел «отраженную глубину комнаты Алферова, дверь которой была настежь открыта», и с грустью подумал, что «его прошлое лежит и чужом столе» (69). А с вертящегося табурета, заботливо поставленного автором при содействии госпожи Дорн в шестой номер к танцорам, в тринадцатой главе чуть было не упал подвыпивший на вечеринке Алферов. Как видим, каждая вещь прочно стоит на своем месте и тексте, если не считать казуса с «четой зеленых кресел», одно из которых досталось Ганину, а другое — самой хозяйке. Однако Ганин, придя в гости к Подтягину, «уселся в старом зеленом кресле» (62), неизвестно как там оказавшемся. Это, говоря словами героя другого набоковского романа, скорее «предательский ляпсус», чем «метафизический парадокс», незначительный авторский недосмотр на фоне прочной «вещественности» деталей.

С описания интерьера комнаты в летней усадьбе начинает «воссоздавать погибший мир» и Ганин-творец. Его по-набоковски жадная до деталей память воскрешает мельчайшие подробности обстановки. Не составит большого труда начертить точный план комнаты, подобный планам железнодорожного вагона поезда Москва — Петербург или квартиры Грегора Замзы, которые Набоков приносил на свои лекции по литературе. Ганин расставляет мебель, вешает на стены литографии, «странствует глазами» по голубоватым розам на обоях, наполняет комнату «юношеским предчувствием» и «солнечной прелестью» (58) и, повторно пережив радость выздоровления, покидает ее навсегда. Пространство «памяти» — открытое, в противовес замкнутому в пансионе «реальному» пространству . Все встречи Машеньки и Ганина происходят на природе в Воскресенске и в Петербурге. Встречи в городе тяжело переживались Ганиным, поскольку «всякая любовь требует уединения, прикрытия, приюта, а у них приюта не было» (84). Лишь последний раз они встречаются в вагоне, что было своего рода репетицией разлуки с Россией: дым горящего торфа сквозь время сливается с дымом, заволакивающим окно ганинского пристанища в Берлине. Подобная плавность перехода от одного повествовательного плана к другому — одна из отличительных черт поэтики «зрелого» Набокова.

Посмотрим, какие детали участвуют в оппозиции «реальность» (изгнание) / «память» (Россия). Некоторую параллель составляют аксессуары берлинского пансиона и комнаты ганинской усадьбы. Так, «воскрешенные» памятью картины на стенах: «скворец, сделанный выпукло из собственных перьев» и «голова лошади» (57) контаминируются в «рогатые желтые оленьи черепа» (39), а «коричневый лик Христа в киоте» (58) эмиграция подменила литографией «Тайной Вечери». («Тайная Вечеря» за спиной госпожи Дорн, сидящей во главе стола в пансионной столовой, создает к тому же пародийную ситуацию.)

Ганин впервые встречает Машеньку на дачном концерте. Сколоченный помост, скамейки, приехавший из Петербурга бас, «тощий, с лошадиным лицом извергался глухим громом» (66) — все это отсылает нас к эпизоду, когда Ганин вспоминает, как подрабатывал статистом в кино: «грубо сколоченные ряды», а «на помосте среди фонарей толстый рыжий человек без пиджака», «который до одури орал в рупор» (49-50). Именно этот эпизод на съемочной площадке вводит в роман один из центральных сквозных мотивов — «продажу тени». В пансионе жило «семь русских потерянных теней», и сама жизнь — съемка, «во время которой равнодушный статист не ведает, в какой картине он участвует» (50). Тень Ганина «жила в пансионе госпожи Дорн» (72), и другие постояльцы лишь «тени его изгнаннического сна» . И только Машенька — его настоящая жизнь. Однако четкого противопоставления сон/явь в романе не возникает. Отношение героя к свойству памяти двояко. От сомнения: «я читал о „вечном возвращении“… А что если этот сложный пасьянс никогда не выйдет во второй раз?» (59) — до уверенности, что роман с Машенькой кончился навсегда: при «трезвом свете та жизнь воспоминаний, которой жил Ганин, становилась тем, чем она взаправду была далеким прошлым» (111). Машенька остается «вместе с умирающим старым поэтом там, в доме теней, который сам стал воспоминанием» (112). В сознании героя происходит переворот: «все кажется не так поставленным, непрочным, перевернутым, как в зеркале» (110). Машенька становится «тенью», а Ганин возвращается «в жизнь».

Шаткость оппозиции настоящее/прошлое маркирована некоторыми деталями. В одном эпизоде тенью названо «вспоминающее Я» героя: «Он сел на скамейку в просторном сквере, и сразу трепетный и нежный спутник, который его сопровождал, разлегся у его ног сероватой тенью, заговорил» (56).

Важно отметить значимость цветопередачи в поэтике Набокова. «Эмигрантское» пространство романа по-достоевски насыщено желтым цветом . Желтый свет в кабине лифта, «песочного цвета пальто» Алферова, его «золотистая» (далее «желтая», «цвета навозца») бородка. «Свет на лестнице горел желтовато и тускло» (106), а в столовой висели «рогатые желтые оленьи черепа». А желто-фиолетовое сочетание несет явную смысловую нагрузку: «желтые лохмы» Людмилы и ее губы, «накрашенные до лилового лоску» (41), лица статистов «в лиловых и желтых разводах грима» (49); а на вечеринке в номере у танцоров лампа была обернута лиловым лоскутком шелка (99). И хотя воспоминание Ганина «переставило световые призмы всей его жизни» (56), цветовое противопоставление оказывается отчасти нейтрализованным. Память воскрешает то далекое счастливое лето, «светлое томление», «одну из тех лесных опушек, что бывают только в России… и над ней золотой запад», пересеченный «одним только лиловатым облаком…» (68; разрядка везде моя. — А. Я.). А «на бледно-лиловых подушечках скабиоз спят отяжелевшие шмели» (73). В беседке, где Ганин впервые решился заговорить с Машенькой — разноцветные стекла в «небольших ромбах белых оконец», и если смотришь сквозь желтое — «все весело чрезвычайно» (73). Однако отсюда вырастает противопоставление естественного природного цвета «открытого» российского пространства и искусственного — «закрытого» берлинского.

Посмотрим, как реализуются отношения «герой»/«антигерой». Алферов открывает галерею многочисленных набоковских пошляков. Одной из особенностей поэтики Набокова является передача ключевых фраз персонажу, далекому от роли авторского представителя в тексте.

Раздражавшие Ганина алферовские высказывания о символичности их встречи в лифте на самом деле задают один из центральных мотивов романа: «символ в остановке, в неподвижности, в темноте этой. И в ожиданьи» (36). Ив. Толстой назвал Набокова мастером экспозиции: «В его книгах нет динамики, события в них лишь назревают, нагнетаются изнутри; накапливается некая сила жизни, описание набухает подробностями, достигая критического уровня, после чего все разрешается сюжетным взрывом: Ганин сбегает от Машеньки, Лужин бросается из окна, Герман палит в двойника, Цинциннату отрубают голову и т. д.» . Алферов, Ганин и читатель ждут появления Машеньки, но чеховское ружье, повешенное в первом акте, в последнем по-набоковски дает осечку: героиня так и не появится в «настоящем» времени романа.

Возведение события в символ не чуждо и Ганину: «…в ту черную, бурную ночь, когда, накануне отъезда в Петербург к началу школьного года, он в последний раз встретился с ней… случилось нечто страшное и неожиданное, символ, быть может, всех грядущих кощунств» (82). Ганин увидел подглядывавшего за ним с Машенькой сына сторожа, настиг его, просадив спиной окно, а когда противник начал стонать под ударами, Ганин вернулся на перрон «и тогда заметил, что изо рта у него течет что-то темное, железистое, и что руки его порезаны осколками стекла» (83). Эта сцена, возможно, символизирует войну и кровь (Ганин был контужен в голову), сквозь которые пришлось пройти герою перед разлукой с Машенькой/Россией.

Для Алферова и для Ганина жизнь становится ожиданием приезда Машеньки. Оба они почти одинаково выражают свое нетерпение (Ганин — про себя, Алферов — вслух).

Алферов: «Нынче уже воскресенье… Значит, — осталось шесть дней» (36). «Подумайте, — в субботу моя жена приезжает. А завтра уже вторник…» (51). «Три, четыре, пять, семь, — опять засчитал Алферов и с блаженной улыбкой подмигнул циферблату» (105).

Ганин: «Осталось четыре дня: среда, четверг, пятница, суббота. А сейчас я могу умереть…» (59). «А завтра приезжает Машенька, — воскликнул он про себя, обведя блаженными слегка испуганными глазами потолок, стены, пол…» (94). «Да, вот это — счастье. Через двенадцать часов мы встретимся» (98).

Подобные аналогии «размывают» противопоставление, расширяют возможности читательского восприятия и, следовательно, различных интерпретаций текста. Так, В. Ерофеев считает, что Ганин совершает «неэтичный поступок», «не испытывает при этом ни малейшего угрызения совести» . Таким образом в тексте создается атмосфера не только смысловой зыбкости, но и нравственной двусмысленности.

Рассмотрим элементы, выступающие в иной функции. Их можно условно назвать знаками-сигналами, которые отмечают перемену ситуации, критические точки сюжета, изменения психологического состояния героев и т. п.

В ту ночь, когда Алферов показал Ганину фотографию Машеньки, и судьба перевернула жизнь героя, отбросив его «в прошлое», в тексте появляется «старичок», который «в черной пелерине брел вдоль самой панели по длинному пустынному проспекту и тыкал острием сучковатой палки в асфальт, отыскивая табачные кончики…» (53). Здесь старичок «сигнализирует» завязку сюжета. Второй раз он возникает в кульминационный момент — за несколько часов до прибытия «северного экспресса»: «По широкой улице уже шагал, постукивая палкой, сгорбленный старик в черной пелерине и, кряхтя, нагибался, когда острие палки выбивало окурок» (105). Интересно, что подобную функцию выполняет слепой нищий в «Госпоже Бовари». Он также дважды появляется в ключевые моменты сюжета: первый раз в начале кризиса любви Эммы и Леона, а другой — в миг смерти Эммы. Последнее, что слышит она перед смертью — стук палки, и песня слепца.

Мотив «теней» маркирован сходным образом. Он вводится в текст описанием киносъемки (49-50). Ганин вспоминает «ленивых рабочих, вольно и равнодушно, как синие ангелы, переходивших с балки на балку высоко наверху…» (49). С тех пор он воспринимает себя потерянной тенью. И вот в конце романа, сидя на скамейке в сквере около вокзала, на который через несколько часов поезд привезет Машеньку, Ганин видит строящийся дом: «Работа, несмотря на ранний час, уже шла. На легком небе синели фигуры рабочих. Один двигался по самому хребту, легко и вольно, как будто собирался улететь» (111). Все вокруг становится для героя «живее самой живой мечты о минувшем». Дом теней остается за спиной, память исчерпала роман с Машенькой, Ганин возрождается к новой жизни. «Синие ангелы» «вводят» героя в «мир теней», и в конце романа они же «выводят» его оттуда.

Ряд элементов, повторяясь в тексте, образует символ. «Чуть зазубрившийся на краях» бант Машеньки (Ганин впервые видит героиню со спины на концерте) впоследствии сравнивается с бабочкой: «черный бант мелькал, как огромная траурница» (77); «бант, распахнувший крылья» (68). Это сравнение превращает деталь в многозначный для поэтической системы Набокова символ (сам Набоков, однако, говорил, что бабочка как символ ему безынтересна: «That in some cases the butterfly symbolizes something (e. g., Psyche) lies utterly outside my area of interest» ).

Характерно, что когда герой ощущает кризис своих отношений с Машенькой, он при встрече с ней отмечает: «…бант исчез, и поэтому ее прелестная головка казалась меньше» (85).

Другого персонажа романа, Клару, мы встречаем на трамвайной остановке с прижатым к груди бумажным мешком апельсинов (54). Ей снится торговка, у которой она «по дороге на службу покупает апельсины» (61). На вечеринке у танцоров Клара пьет апельсиновый ликер (100). Однако символ выстраивается, лишь когда мы узнаем из воспоминаний Ганина подробности отъезда из России и прибытия в Стамбул, где «оранжевым вечером» он увидел у пристани «синего турка, спавшего на огромной груде апельсинов»; «только тогда он ощутил пронзительно и ясно, как далеко от него теплая громада родины…» (103-104).

К этого рода элементам можно отнести и упоминавшиеся выше детали, реализующие мотив «дом-поезд».

Таким образом, рассмотренные в данной работе элементы повествования можно разделить на группы в зависимости от их функций в тексте.

1) Элементы, создающие «эффект реальности», придающие плотность, вещественность ткани повествования, стремящиеся, говоря словами одного из героев Набокова, «превратить читателя в зрителя». Будь то вертящийся табурет в комнате актеров, упоминающийся дважды, или «буфетчик в нитяных перчатках» (75), выносящий лампу на веранду усадьбы и навсегда исчезающий со страниц романа — все эти элементы «говорят в конечном счете только одно: мы реальность» .

2) Элементы, участвующие в создании оппозиции. Внешне они могут не отличаться от элементов первой группы, но функционально маркируют художественные пространства, персонажей и другие крупные структурные единицы, вступающие в отношения противопоставления.

3) Элементы, ослабляющие оппозицию. Как отметил В. Линецкий, «если два противопоставленных сюжетом персонажа оказываются охарактеризованы через одну и ту же деталь… то механизм смыслообразования оказывается парализован и заявленная тема не дает себя прочитать» . Оставив в стороне проблему деконструкции, отметим, что в данном случае оппозиция не нейтрализуется, а лишь «размывается», лишается однозначного смысла.

4) Элементы, связывающие два (и более) пространственных плана повествования. Так, во время первой встречи с Машенькой Ганин замечает, что «черный шелковый носок порвался на щиколотке» (74). Укладывая чемоданы перед отъездом из пансиона, он наткнулся на «рваный шелковый носок, потерявший свою пару» (93). Подобные переклички-повторы пронизывают весь роман, сопоставляя и соединяя различные пространственно-временные уровни.

5) Элементы, маркирующие критические моменты сюжета (старик, собирающий окурки; рабочие-«ангелы»). Такие элементы благодаря своей функции приобретают символическое значение.

6) Символообразующие элементы. Подобно элементам пятой группы, порождают символ, но происходит это путем их многократных варьирующихся повторов в тексте.

Александр Яновский, 1997.

Примечания

{359} Яновский Александр Дмитриевич — студент 4 курса СПб. гос. университета, участник набоковского семинара Б. В. Аверина.

Цит. по: Набоков В. Рассказы. Приглашение на казнь… Вклейка.

Владимир Набоков

Машенька

Посвящаю моей жене

…Воспомня прежних лет романы,

Воспомня прежнюю любовь…

– Лев Глево… Лев Глебович? Ну и имя у вас, батенька, язык вывихнуть можно…

– Можно, – довольно холодно подтвердил Ганин, стараясь разглядеть в неожиданной темноте лицо своего собеседника. Он был раздражен дурацким положеньем, в которое они оба попали, и этим вынужденным разговором с чужим человеком.

– Я неспроста осведомился о вашем имени, – беззаботно продолжал голос. – По моему мнению, всякое имя…

– Давайте я опять нажму кнопку, – прервал его Ганин.

– Нажимайте. Боюсь, не поможет. Так вот: всякое имя обязывает. Лев и Глеб – сложное, редкое соединение. Оно от вас требует сухости, твердости, оригинальности. У меня имя поскромнее; а жену зовут совсем просто: Мария. Кстати, позвольте представиться: Алексей Иванович Алферов. Простите, я вам, кажется, на ногу наступил…

– Очень приятно, – сказал Ганин, нащупывая в темноте руку, которая тыкалась ему в обшлаг. – А как вы думаете, мы еще тут долго проторчим? Пора бы что-нибудь предпринять. Чорт…

– Сядем-ка на лавку да подождем, – опять зазвучал над самым его ухом бойкий и докучливый голос. – Вчера, когда я приехал, мы с вами столкнулись в коридоре. Вечером, слышу, за стеной вы прокашлялись, и сразу по звуку кашля решил: земляк. Скажите, вы давно живете в этом пансионе?

– Давно. Спички у вас есть?

– Нету. Не курю. А пансионат грязноват, – даром что русский. У меня, знаете, большое счастье: жена из России приезжает. Четыре года – шутка ль сказать… Да-с. А теперь недолго ждать. Нынче уже воскресенье.

– Тьма какая… – проговорил Ганин и хрустнул пальцами. – Интересно, который час…

Алферов шумно вздохнул; хлынул теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины. Есть что-то грустное в таком запашке.

– Значит, осталось шесть дней. Я так полагаю, что она в субботу приедет. Вот я вчера письмо от нее получил. Очень смешно она адрес написала. Жаль, что такая темень, а то показал бы. Что вы там щупаете, голубчик? Эти оконца не открываются.

– Я не прочь их разбить, – сказал Ганин.

– Бросьте, Лев Глебович; не сыграть ли нам лучше в какое-нибудь пти-жо? Я знаю удивительные, сам их сочиняю. Задумайте, например, какое-нибудь двухзначное число. Готово?

– Увольте, – сказал Ганин и бухнул раза два кулаком в стенку.

– Но согласитесь, что мы не можем всю ночь проторчать здесь.

– Кажется, придется. А не думаете ли вы, Лев Глебович, что есть нечто символическое в нашей встрече? Будучи еще на терра фирма, мы друг друга не знали, да так случилось, что вернулись домой в один и тот же час и вошли в это помещеньице вместе. Кстати сказать, – какой тут пол тонкий! А под ним – черный колодец. Так вот, я говорил: мы молча вошли сюда, еще не зная друг друга, молча поплыли вверх и вдруг – стоп. И наступила тьма.

– В чем же, собственно говоря, символ? – хмуро спросил Ганин.

– Да вот, в остановке, в неподвижности, в темноте этой. И в ожиданье. Сегодня за обедом этот, – как его… старый писатель… да, Подтягин… – спорил со мной о смысле нашей эмигрантской жизни, нашего великого ожиданья. Вы сегодня тут не обедали, Лев Глебович?

– Нет. Был за городом.

– Теперь – весна. Там, должно быть, приятно.

– Вот когда жена моя приедет, я тоже с нею поеду за город. Она обожает прогулки. Мне хозяйка сказала, что ваша комната к субботе освободится?

– Так точно, – сухо ответил Ганин.

– Совсем уезжаете из Берлина?

Ганин кивнул, забыв, что в темноте кивок не виден. Алферов поерзал на лавке, раза два вздохнул, затем стал тихо и сахаристо посвистывать. Помолчит и снова начнет. Прошло минут десять; вдруг наверху что-то щелкнуло.

– Вот это лучше, – усмехнулся Ганин.

В тот же миг вспыхнула в потолке лампочка, и вся загудевшая, поплывшая вверх клетка налилась желтым светом. Алферов, словно проснувшись, заморгал. Он был в старом, балахонистом, песочного цвета пальто, – как говорится, демисезонном, – и в руке держал котелок. Светлые редкие волосы слегка растрепались, и было что-то лубочное, слащаво-евангельское в его чертах – в золотистой бородке, в повороте тощей шеи, с которой он стягивал пестренький шарф.

Лифт тряско зацепился за порог четвертой площадки, остановился.

– Чудеса, – заулыбался Алферов, открыв дверь… – Я думал, кто-то наверху нас поднял, а тут никого и нет. Пожалуйте, Лев Глебович; за вами.

Но Ганин, поморщившись, легонько вытолкнул его и затем, выйдя сам, громыхнул в сердцах железной дверцей. Никогда он раньше не бывал так раздражителен.

– Чудеса, – повторял Алферов, – поднялись, а никого и нет. Тоже, знаете, – символ…

Пансион был русский и притом неприятный. Неприятно было главным образом то, что день-деньской и добрую часть ночи слышны были поезда городской железной дороги, и оттого казалось, что весь дом медленно едет куда-то. Прихожая, где висело темное зеркало с подставкой для перчаток и стоял дубовый баул, на который легко было наскочить коленом, суживалась в голый, очень тесный коридор. По бокам было по три комнаты с крупными, черными цифрами, наклеенными на дверях: это были просто листочки, вырванные из старого календаря, – шесть первых чисел апреля месяца. В комнате первоапрельской – первая дверь налево – жил теперь Алферов, в следующей – Ганин, в третьей – сама хозяйка, Лидия Николаевна Дорн, вдова немецкого коммерсанта, лет двадцать тому назад привезшего ее из Сарепты и умершего в позапрошлом году от воспаления мозга. В трех номерах направо – от четвертого по шестое апреля – жили: старый российский поэт Антон Сергеевич Подтягин, Клара – полногрудая барышня с замечательными синевато-карими глазами, – и наконец – в комнате шестой, на сгибе коридора, – балетные танцовщики Колин и Горноцветов, оба по-женски смешливые, худенькие, с припудренными носами и мускулистыми ляжками. В конце первой части коридора была столовая, с литографической «Тайной Вечерью» на стене против двери и с рогатыми желтыми оленьими черепами по другой стене, над пузатым буфетом, где стояли две хрустальных вазы, бывшие когда-то самыми чистыми предметами во всей квартире, а теперь потускневшие от пушистой пыли. Дойдя до столовой, коридор сворачивал под прямым углом направо: там дальше, в трагических и неблаговонных дебрях, находились кухня, каморка для прислуги, грязная ванная и туалетная келья, на двери которой было два пунцовых нуля, лишенных своих законных десятков, с которыми они составляли некогда два разных воскресных дня в настольном календаре господина Дорна. Спустя месяц после его кончины Лидия Николаевна, женщина маленькая, глуховатая и не без странностей, наняла пустую квартиру и обратила ее в пансион, выказав при этом необыкновенную, несколько жуткую, изобретательность в смысле распределения всех тех немногих предметов обихода, которые ей достались в наследство. Столы, стулья, скрипучие шкафы и ухабистые кушетки разбрелись по комнатам, которые она собралась сдавать, и, разлучившись таким образом друг с другом, сразу поблекли, приняли унылый и нелепый вид, как кости разобранного скелета. Письменный стол покойника, дубовая громада с железной чернильницей в виде жабы и с глубоким, как трюм, средним ящиком, оказался в первом номере, где жил Алферов, а вертящийся табурет, некогда приобретенный со столом этим вместе, сиротливо отошел к танцорам, жившим в комнате шестой. Чета зеленых кресел тоже разделилась: одно скучало у Ганина, в другом сиживала сама хозяйка или ее старая такса, черная, толстая сучка с седою мордочкой и висячими ушами, бархатными на концах, как бахрома бабочки. А на полке, в комнате у Клары, стояло ради украшения несколько первых томов энциклопедии, меж тем как остальные тома попали к Подтягину. Кларе достался и единственный приличный умывальник с зеркалом и ящиками; в каждом же из других номеров был просто плотный поставец, и на нем жестяная чашка с таким же кувшином. Но вот кровати пришлось прикупить, и это госпожа Дорн сделала скрепя сердце, не потому что была скупа, а потому что находила какой-то сладкий азарт, какую-то хозяйственную гордость в том, как распределяется вся ее прежняя обстановка, и в данном случае ей досадно было, что нельзя распилить на нужное количество частей двухспальную кровать, на которой ей, вдове, слишком просторно было спать. Комнаты она убирала сама, да притом кое-как, стряпать же вовсе не умела и держала кухарку – грозу базара, огромную рыжую бабищу, которая по пятницам надевала малиновую шляпу и катила в северные кварталы промышлять своею соблазнительной тучностью. Лидия Николаевна в кухню входить боялась, да и вообще была тихая, пугливая особа. Когда она, семеня тупыми ножками, пробегала по коридору, то жильцам казалось, что эта маленькая, седая, курносая женщина вовсе не хозяйка, а так, просто, глупая старушка, попавшая в чужую квартиру. Она складывалась как тряпичная кукла, когда по утрам быстро собирала щеткой сор из-под мебели, – и потом исчезала в свою комнату, самую маленькую из всех, и там читала какие-то потрепанные немецкие книжонки или же просматривала бумаги покойного мужа, в которых не понимала ни аза. Один только Подтягин заходил в эту комнату, поглаживал черную ласковую таксу, пощипывал ей уши, бородавку на седой мордочке, пытался заставить собачку подать кривую лапу и рассказывал Лидии Николаевне о своей стариковской, мучительной болезни и о том, что он уже давно, полгода, хлопочет о визе в Париж, где живет его племянница и где очень дешевы длинные хрустящие булки и красное вино. Старушка кивала головой, иногда расспрашивала его о других жильцах и в особенности о Ганине, который ей казался вовсе не похожим на всех русских молодых людей, перебывавших у нее в пансионе. Ганин, прожив у нее три месяца, собирался теперь съезжать, сказал даже, что освободит комнату в эту субботу, но собирался он уже несколько раз, да все откладывал, перерешал. И Лидия Николаевна со слов старого мягкого поэта знала, что у Ганина есть подруга. В том-то и была вся штука.

Роман «Машенька» был написан в 1926 г. 27-летним Набоковым и напечатан в Берлине, где Набоков жил с 1922 г., после окончания Кембриджа. Роман, как и более ранние произведения, написан под псевдонимом Сирин.

Литературное направление и жанр

Роман посвящён жене Набокова, который женился в 1925 г. Очевидно, Вера Набокова – тот идеальный образ женщины, который воплощён в образе Машеньки, каким он стал в воспоминаниях Ганина.

Набоков начинал как реалист, как и многие писатели-эмигранты. Он единственный русский писатель, сумевший стать американским и считающий себя таковым, хотя и эмигрировавший в Швейцарию, прожив там 21 год. Зрелый Набоков – модернист, у него учились постмодернисты. Так что Набокова можно считать основоположником постмодернистского романа.

Всё творчество Набокова, по словам его жены, - «удар по тирании, по любой форме тирании».

«Машенька» - первый роман Набокова, в котором формируются особая набоковская проблематика, композиция, система образов, повторяющиеся в последующих романах.

Тематика, проблематика, конфликт

Тема романа – прощание и окончательный разрыв эмигранта с родиной, потеря надежды на возвращение в прошлое. Проблематика тоже связана с эмигрантской жизнью (проблема отсутствия денег, работы, но главное – жизненной цели). Конфликт романа строится на контрасте исключительного - и обыденного, обычного; подлинного, истинного – и ложного. Конфликт воплощён в образе главного героя Ганина, который противопоставлен герою-антагонисту Алферову и всей обстановке, так не соответствующей внутреннему миру и даже телу героя.

Сюжет и композиция

Эпиграф к роману – цитата из «Евгения Онегина» Пушкина . В романе чётко прослеживаются пушкинские мотивы. Самый явный из них – повторные отношения с былой возлюбленной, которая выходит замуж не по любви.

Название романа – это имя главной героини, но героиня – не нынешняя Машенька, не Машенька из молодости героя, а нынешние воспоминания о Машеньке из прошлого. То есть образ этот не соответствует никакой личности в реальности, главная героиня в романе просто не появляется. Это очень чёткая параллель с родиной, встречаться с которой в 1924 г. бессмысленно, а в прошлое вернуться невозможно.

Критики единодушно считали образ Машеньки символом не только прошлой идеальной любви, но и утраченной родины, рая, изгнание из которого пережили и герой, и писатель.

Действие настоящего в романе занимает 7 дней. В воскресенье Ганин знакомится с Алферовым, застряв с ним в лифте русского пансиона в Берлине, в котором живет три месяца. За обедом Ганин узнаёт, что жена Алферова Машенька приезжает в субботу. Но только в ночь с понедельника на вторник Ганин в показанной Алферовым на фотографии жене узнаёт свою первую любовь, которая осталась в России, когда он эмигрировал в 1919.

Со вторника по пятницу, четыре дня, которые Ганин назовёт лучшими в своей жизни, длится роман-воспоминание героя с Машенькой, причём отношения с возлюбленной, длившиеся 4 года, переживаются даже более остро, чем в прошлом в реальности. Ганин мечтает увезти Машеньку от мужа. Но в ночь с пятницы на субботу, уже напоив Алферова и отправившись на вокзал встречать Машеньку, Ганин передумывает уезжать: воспоминания стали далёким прошлым. Дом ушёл из жизни, «и в этом была прекрасная таинственность». Роман с Машенькой кончился навсегда, и эти 4 дня романа были, быть может, счастливейшей порой его жизни. Ганин избавляется от груза прошлого, расстаётся с ним, оставляет образ Машеньки «в доме теней вместе с умирающим поэтом».

Ретроспекция – важнейший композиционный приём романа. Ретроспективная часть начинается в 3 главе. Ганин вспоминает себя 16-летним, выздоравливающим после тифа. Точкой отсчёта для хронологии романа становится год свадьбы Алферова и Машеньки. Они поженились в Полтаве в 1919, через год Алферов бежал и прожил в эмиграции 4 года. Следовательно, действие романа происходит в 1924 г., а Ганину столько же, сколько и Набокову в том же году – 25 лет.

Роман Ганина и Маши начался 9 лет назад, в 1915 г. Молодые люди провели вместе лето на даче, урывками встречались зимой, на второе лето в единственную встречу Ганин понял, что Машеньку разлюбил. Зимой 1917 г. они не виделись, а летом по дороге на дачу Ганин случайно встретил Машеньку в вагоне и понял, что никогда не разлюбит её. Больше он с Машенькой не виделся, но их роман продолжался в письмах. Ганин получил от Машеньки 5 писем в 1919 г., когда он был в Ялте, а она – в Полтаве. В её последнем письме появляется ухаживающий господин с жёлтой бородкой, очевидно, Алферов. Так композиционно замыкается прошлое и будущее.

Герои романа

Лев Глебович Ганин – главный герой романа. В его образе есть автобиографические черты Набокова. 69-летний писатель в предисловии к английскому изданию романа писал, что вторгся в романе в частную жизнь, вывел себя в первом романе, получив при этом облегчение и «отделавшись от самого себя».

В романе нет «объективной» авторской точки зрения на героев и события. Каждый герой показан с точки зрения других героев. Алферов отмечает, что имя Ганина обязывает, оно требует «сухости, твёрдости, оригинальности». Алферов то ли программирует характер Ганина, то ли угадывает его.

Портрет Ганина дан глазами влюблённой в него Клары: «Острое, несколько надменное лицо… серые глаза с блестящими стрелками, расходящимися вокруг особенно крупных зрачков, и густые, очень тёмные брови… прекрасные, влажно-белые зубы». Черты Ганина кажутся ей резкими. О двойственности героя говорят брови, похожие на кусочки меха, то сходящиеся в одну линию, то распахивающиеся, как крылья птицы.

Ганин жил в пансионе 3 месяца. Он приехал год назад и не гнушался никакой работой: на фабрике, официантом, статистом в фильме («продавал свою тень»). Читатель узнает, что до эмиграции Ганин учился в Балашовском училище в Петербурге, успел поступить в юнкерское училище.

В судьбе Ганина поворотным стал эпизод в кино, когда он увидел себя самого на дальнем плане в роли статиста. Он понял, что сам превратился в тень, статиста, его любовь к Людмиле «механическая». В момент узнавания себя в фильме Ганин «почувствовал не только стыд, но и быстротечность, неповторимость человеческой жизни. Ганину кажется, что его тень становится двойником и будет отдельно царствовать по свету. Мотив тени, двойничества, популярный в мифологии и литературе, особенно у романтиков, воплощён в образе Ганина. Например, Ганин жалеет Людмилу и одновременно хочет её отшвырнуть, в нём «мешается чувство чести и жалости». Настоящий Ганин целиком уходит в прошлое: «Тень его жила в пансионе госпожи Дорн, - он же сам был в России, переживал воспоминание своё, как действительность». И эта жизнь была интенсивнее жизни берлинской тени.

Впоследствии читатель узнаёт из откровений Ганина Подтягину, что тот живёт по подложному польскому паспорту, имеет другую фамилию, а три года тому назад оказался в партизанском отряд в Польше, мечтая пробраться в Петербург и поднять восстание.

Ганин показан как молодой человек, очень изменившийся с эмиграцией. В прежние времена он ходил на руках или прыгал через 5 стульев, управлял силой воли, сегодня же не мог сказать женщине, что не любит её, «обмяк». От мимолётно скользнувшей любви у Ганина осталась только нежность к жалкому телу Людмилы.

Ганин в прошлом – человек действия. Поэтому безвкусная праздность, лишённая мечтательной надежды, тяготит его. Набоков определяет его свойство так: «Он был из породы людей, которые умеют добиваться, достигать, настигать, но совершенно неспособны ни к отречению, ни к бегству». Вновь переживая старый роман, Ганин снова стал энергичным и деятельным, но это внутренние действия: «Он был богом, воссоздающим погибший мир». Прошлое оживает, но не в реальности, не в мире, а в отдельной вселенной – сознании самого Ганина. Поэтому Ганин боится, что воссозданный им мир лопнет, умрёт вместе с ним.

Машенька из прошлого главного героя описана в течение нескольких лет. В момент знакомства Ганину бросаются в глаза каштановая коса в чёрном банте, тёмный румянец щеки, уголок татарского горящего глаза, тонкий изгиб ноздри. В портрете Машеньки нет ничего примечательного: прелестные бойкие брови, смугловатое лицо, подёрнутое тончайшим шелковистым пушком, подвижный картавый голос, ямочка на открытой шее.

Ещё в 16 лет Ганин ассоциирует Машеньку с родиной, природой.

Обеих понять невозможно, но от которой испытываешь «светлое томление». Разлука с Машенькой и разлука с Россией, поставленные в один ряд и написанные через запятую, для Ганина равнозначны.

Ганин вспоминает, что прошлая любовь к Машеньке не была идеальной: он имел связь с дамой, чей муж воевал в Галиции, он с облегчением расстался с Машенькой на зимний период, а следующим летом «за один недолгий час полюбил её сильнее прежнего и разлюбил её как будто навсегда», проехав ради встречи 50 вёрст.

Знакомство читателя с Алферовым начинается с запаха и звука. У него бойкий и докучливый голос, тёплый вялый запашок не совсем здорового мужчины. Затем появляется портрет: светлые редкие волосы, золотистая бородка, что-то лубочное, слащаво-евангельское в чертах. И только потом возникает характеристика героя. Взгляд его блестящий и рассеянный, Ганину он показался развязным господином. Когда Алферов в конце романа напивается, золотистая бородка превращается в бородку цвета навозца, глаза становятся водянистыми.

Алферов – математик, который «на числах, как на качелях, всю жизнь прокачался». Эта самохарактеристика объясняет отсутствие в нём душевности и интуиции. Он противопоставляет себя жене, называя её мать-и-мачехой. Ганин очень метко обозначает это противопоставление «цифра и цветок».

Высказывания Алферова претендуют на афористичность, но они банальны: «Прекрасная русская женственность сложнее всякой революции, переживёт всё, - невзгоды, террор», «с Россией – кончено. Смыли её, как вот знаете, если мокрой губкой мазнуть по чёрной доске», «России капут, «богоносец» оказался серой сволочью».

Алферов – антагонист Ганина, антигерой. Это пошляк, так ненавидимый Набоковым в жизни и вводимый им во все художественные произведения. С точки зрения Набокова, пошлость – коллекция готовых идей, пользование стереотипами, клише, банальностями. Пошляк – посредственный конформист, который любит производить впечатление и быть под впечатлением, «псевдоидеалист, псевдострадалец и псевдомудрец». Так Алферов не отвечает прямо на вопрос Ганина, кем он был в прошлой жизни, а загадочно темнит: «Не знаю… быть может устрицей, или, скажем, птицей, а может быть учителем математики».

Людмила – «ложная» возлюбленная Ганина. Её портрет дан глазами Ганина, который её почти ненавидит: «Жёлтые лохмы, по морде стриженные… томная темнота век, а главное – губы, накрашенные до лилового блеска».

Фальшива не только внешность девушки (причём показушно фальшива, искусственность крашеных волос подчёркивают невыбритые волоски на затылке), искусственна вся Людмила целиком. Она ложно чуткая, не замечает, что Ганин не любит её. Фальшивы её ногти, выпученные губы. В запахе духов Ганин улавливает что-то неопрятное, несвежее, пожилое, хотя ей 25 лет. Даже тело её не соответствует возрасту: оно тщедушное, жалкое и ненужное.

Запаху духов Людмилы противопоставлен «непонятный, единственный в мире» запах Машеньки, которому не мешают её сладкие дешёвые духи «Тагор».
Трёхмесячный роман с Людмилой для Гагина – «трудный обман, ночь без конца», расплата за ночь на тряском полу таксомотора.

Людмиле противопоставлена её подруга Клара, соседка Ганина, «полногрудая, вся в чёрном шелку очень уютная барышня». Она влюблена в Ганина и могла бы составить его счастье, но герою не нужны эти отношения, поэтому Клара – несостоявшаяся возлюбленная.

Клара не смогла отречься от своей безответной любви, даже когда увидела Ганина в комнате отсутствующего Алферова и приняла его за вора. Никому не слышный монолог 26-летней девушки выдаёт её чувства: «Бедный мой, до чего жизнь довела его».

В придачу к прожитой любви (Машенька), ложной любви (Людмила), несостоявшейся любви (Клара) Набоков описывает карикатурную любовь Колина и Горностаева. Гомосексуальные отношения между танцорами лишены привлекательности, хотя Набоков и утверждает: «Нельзя было порицать голубиное счастье этой безобидной четы». Набоков подчёркивает женственные лица и выражения юношей, толстые ляжки (женственные черты), но при этом Набоков подчёркивает грязь тел юношей и их комнаты.
Подтягин – русский небезызвестный поэт, застрявший в Берлине по дороге в Париж. Если для Ганина Берлин – этап, ступень, то для Подтягина – тупик, остановка. Он предчувствует свою смерть. Очевидно, что-то в самом герое мешает его движению: «Сколько человеку нужно перестрадать, чтобы получить право на выезд отсюда». Но и получив визу, Подтягин не может уехать, потому что не может объясниться по-немецки. А когда Ганин помогает Подтягину объясниться с чиновниками, старик теряет паспорт. Это делает его остановку окончательной: «Не уехать мне отсюда. Так на роду было написано». Сердечная болезнь, очевидно, повлечёт скорую смерть, являющуюся для Подтягина единственным выходом.

Подтягин становится символом не сумевшей пережить эмиграцию России. Он похож на чеховского интеллигента: опрятный скромный старик в пенсне с необыкновенно приятным, тихим, мягким матовым голосом. У Подтягина полное и гладкое лицо, седая щёточка под нижней губой, отступающий подбородок, умные ясные глаза с ласковыми морщинками.

Этот идеальный портрет Набоков умышленно принижает, обрекая Подтягина на сходство в профиль с большой поседевшей морской свинкой. В этом образе несколько аллюзий: это и заморское животное, и жертвенное животное, и вызывающее сочувствие невинное существо, вынужденное жить в неволе.
Подтягин считает свою прожитую жизнь выброшенной даром: «Я ведь из-за этих берёз всю свою жизнь проглядел, всю Россию… я сам поэзией охолостил жизнь, а теперь поздно начинать жить сызнова». То есть то, что положено было прожить, Подтягин вложил в поэзию, неплохую, но довольно посредственную.

Поэт подобен случайной и ненужной тени, при этом не вполне понимает свою бесполезность: «Россию надо любить. Без нашей эмигрантской любви России крышка».

Художественное своеобразие

С самого начала романа Набоков играет в слова и символы. Прежде всего, речь идёт об именах героев. Все они имеют литературные источники. Например, у Подтягина Антона Сергеевича чеховское имя сочетается с пушкинским отчеством, а смешная фамилия намекает на его собственное бедственное положение и его незначительную роль в русской литературе.

Алферов бесконечно ошибается, произнося имя главного героя. Непознанность имени говорит о непознанности человека, ведь Алферов так и не узнал о роли Ганина в жизни собственной жены.

Подтягин, наоборот, хорошо чувствует главного героя, догадывается о его новой влюблённости.

Набоков наделяет Ганина собственной поэтической способностью чувствовать слово, что часто вызывает у читателя смех. Так слово проститутка тринадцатилетний герой воспринимает как принститутка – смесь принцессы и проститутки. Вермишель, по его юношескому хулиганскому объяснению – это Мишины червяки, маленькие макароны, пока они не выросли на дереве.

Эмигрантская жизнь в Берлине подобна жизни в остановившемся тёмном лифте. Другая параллель – русский пансион, в котором были слышны поезда городской железной дороги, «и оттого казалось, что весь дом медленно едет куда-то». Ганин даже представлял, что каждый поезд «проходит незримо сквозь толщу самого дома». Кларе кажется, что она живёт в стеклянном доме, колеблющемся и плывущем куда-то. Здесь к образу нестойкого равновесия и движения добавляется прозрачность и хрупкость, ведь Клара так боится открыться.